Железный поток. Морская душа. Зеленый луч - Страница 101

101

«Инженер. На наши деньги польстился», — подумал Снигирь и поманил к себе Баева.

— Ну, как он? — спросил он тихо.

— Сердитый. Только и знает — фырть да фырть, швыряется ключами. То нехорошо, это неладно. Ткнет пальцем в реле, головой качает, «но гуд» говорит… Все ему не нравится.

Баев рад был поговорить после вынужденного молчания, но англичанин повернулся и залаял на него, показывая пальцем на вольтметр:

— Уэр-из йор сапляй? Ай-уант ту-ноу йор вольтедж…

— Вот все время так, разбери попробуй, а Костровцев куда-то провалился… Шалтай-болтай, зюйд-вест и каменные пули, — сказал Баев сердито и переспросил, будто это могло помочь: — Что надо?

— Суич-он йор коррент… — сказал инженер нетерпеливо и повторил еще раз раздельно — Сап-ляй!

— Сопля!.. — вдруг догадавшись, крикнул Снигирь. — Включи ему судовой ток! Не помнишь, что ли, — «сопля»?

Английское слово supply, обозначающее «питание», было выгравировано на распределительной доске и служило еще в школе предметом хохота, отчего оно и запомнилось превосходно. Но англичанин произносил его иначе: «сапляй», поэтому было трудно сразу догадаться, что речь идет о знакомой «сопле» — то есть о судовом токе.

Баев, фыркнув, подошел к рубильнику.

— Найс бой, э-рилл краснофлотец, уэл! — улыбнулся инженер и одобрительно ударил Снигиря по плечу.

Тот сжался и, помрачнев, вышел из кормового поста.

На походах Снигирь моря не видел. Он только чувствовал его за двойным дном корабля под ногами. Оно, несомненно, было; стрелка лага, щелкнув, перескакивала, обозначая, что корабль прошел еще восемнадцать метров, указатель скорости покачивал своей длинной стрелкой, картушка компаса, чикая, вдруг начинала плавно катиться — и по этому можно было понять, что линкор шел вперед и поворачивал. В остальном — движения корабля не ощущалось. Огромный корабль, осторожно и бережно пробираясь в предательской тесноте отмелей и рифов Финского залива, давил мелкую волну, ничем не отзываясь на ее толчки.

Нынче поход выдался хлопотливый: стрельбы, правда, не было, но линкор маневрировал. Он резко поворачивал, резко менял хода — и все время приходилось взглядывать на указатель скорости. Передвижение корабля, несущего вместе с собой гирокомпас, вмешивалось в борьбу сил внутри компаса, пытаясь увести его с линии севера. Снигирь предупреждал это, устанавливая каждый раз диск особого коррективного приспособления на новую скорость корабля. Кормовой компас все еще не работал, и вся ответственность за точность курса лежала на Снигире.

От этого у него было приподнятое, праздничное настроение. Компас работал четко, яркий свет заливал пост, ровное жужжание было спокойно и чисто. Хорошо знать, что машина исправна, хорошо знать, что исправностью этой она обязана тебе, хорошо прятать веселую гордость специалиста за внешним безразличием уверенного спокойствия!.. Снигирь даже позабыл об англичанине. О нем напомнил Таратыгин, который спустился в центральный пост подменить Снигиря на ужин.

— Раскусили, — сказал он торжествующе и пустился в сложные объяснения, почему, оказывается, кормовой компас неладно работал.

— Без англичанина не справились-таки, — кольнул Снигирь с ехидцей. — Технички!

— Дался тебе англичанин! — рассердился Таратыгин. — Да и не он вовсе нашел, а Костровцев!

— А зачем тогда этого черта приглашали? — сказал Снигирь непримиримо. — Кланяться всяким, когда у самих головы есть… И неплохие, советские…

— Твоя-то уже очень советская! — съязвил в ответ Таратыгин. — «Шовинизьма» и есть, недаром прозвали! Иди ужинать!

Ужинать Снигирь пошел, но после все же заглянул в кормовой пост. Костровцев и англичанин разговаривали у весело чикающего компаса. Баев тоже повеселел — позор с кормовой матки был снят, и она уже пришла в меридиан. Нет ничего обиднее недоверия к твоему прибору.

Английская речь щелкала, култыхала и шипела. Англичанин был виден в профиль, и подергивания его щеки не было заметно. Снигирь смотрел на него с худо скрытой неприязнью. Такие же лица были у тех розовоскулых матросов — резкие, надменные, длиннозубые и бритые. Англичанин повернул голову и, увидев Снигиря, сказал что-то Костровцеву, улыбнувшись.

— Спрашивает, ты еще юнга, по-ихнему ученик? — перевел Костровцев. — Отвечай ему, я переведу.

— Сам можешь сказать, знаешь ведь, — ответил Снигирь сердито. — А впрочем, скажи ему, что три года назад я о гирокомпасе и не слыхал, а теперь специалист. Скажи, если потягаться, так я его английскую морду умою, хоть он пять лет на заводе работал. И потом скажи, что я очень рад, что не он, а ты догадался, в чем неполадка была.

Костровцев усмехнулся и перевел, выпустив, очевидно, многое.

— Удивляется, что у нас очень молодые специалисты, — сказал он, когда англичанин замолчал. — А тебя хвалит, говорит — догадливый.

— Черта мне в его похвале! — оборвал Снигирь и вышел из поста.

На верхней палубе его охватила сырость. Она висела над морем, сгущаясь у горизонта в мутную мглу. Финский залив превратился в открытое море без видимых берегов.

Но линкор не уменьшал хода. Видимость оставалась достаточной, чтобы вовремя заметить встречные корабли. В неверной мгле, скрывшей берега с их маяками и знаками, линкор продолжал свой быстрый прямой путь, доверяясь гирокомпасу. И Снигирь ощутил прилив гордости.

…Таратыгин встретил его недовольно:

— Где тебя носит? Сиди тут за тебя, жарища мертвая. Я вентилятор пустил — и то не легче… Что на ужин было?

101